Суды не работают, конвенции нет: держись за власть до последнего вздоха — Александр Аузан

Александр Аузан, декан экономического факультета МГУ:

— Откуда берется проблема элиты? Факт, который не любят широко публиковать: во всех странах 3–5% населения в значительной степени решают вопрос, куда движется страна. Причем в России эта норма исторически ниже 5% — от 3% и меньше. И распределены эти люди по-разному: они могут быть в правительстве, оппозиции, бизнесе. 

Почему этот разговор кажется мне чрезвычайно важным? Возьмем июньские решения правительства по пенсионной системе и НДС. Технически эти решения, может, и хорошие, но они потрясающе недальновидные.

Длина взгляда элит — принципиальная вещь для развития страны. Если элиты смотрят вперед на срок президентских полномочий, то тогда у нас не будет вложений в образование и здравоохранение.

Человеческий капитал дает свой результат за пределами 10 лет. А на протяжении пяти лет можно заниматься стройками, закупками оборудования и другими вещами, имеющими очень косвенное отношение к развитию образования и здравоохранения. 

Опыт больших модернизаций в Восточной Азии — а это самые успешные экономические опыты 20-го века — показывает, что для серьезного преобразования взгляд у патриотической элиты, желающей, чтобы их внуки жили в хорошей стране, должен быть на 20 лет.

Сейчас я участвую в проектах по формированию новой бюрократии, конкурсе «Лидеры России», и очень горжусь тем, что длина взгляда там вышла за пределы семи лет — за пределы президентского срока. Я им сказал: «В тех областях, где вы будете губернаторами, образование еще не будет процветать, но цифровизация здравоохранения уже возможна». Поэтому для меня вопрос об элитах — прежде всего вопрос о длине их взгляда и вообще о состоянии их умов и проблем, которые перед ними лежат. 

Те, кто в 90-е годы пришел в элиты, из них не выпали. Как поколение моего однокашника по МГУ Егора Гайдара пришло во власть, так 60-65-летние и продолжают держать основную власть в России. Ротации нужны, потому что никто не обладает билетом на вечное житье. 

Три компонента настоящей элиты

Авторы книги «Насилие и социальные порядки», исследуя, почему и когда Англия, Франция и США стали экономическими лидерами, пришли к выводу, что успех начинается с решения трех вопросов. 

• Первое: нужно писать законы для себя и распространять на других, а не писать законы для других, а для себя делать исключение. 
• Второе: нужно не приспосабливать организации — политические, коммерческие и гражданские — под лидера, а понимать, что они не должны болеть и умирать вместе с лидером.
• Третье: кооперативный контроль над инструментами насилия. Делить их между собой — мне — военно-воздушные силы, а тебе — военно-морской флот — это неэффективный способ.

Эти три принципа поведения элит меняют движение страны. Правда, в течение 50 лет — это все длинные процессы. Заметьте, что это рассказ не про Англию и Францию. Посмотрим на наш 20-й век. После смерти Сталина элиты поняли, что нельзя больше допустить применения НКВД, МГБ или армии против себя, и коллективный контроль инструментов насилия сохранялся до конца СССР. Жертвой этого процесса пал и великий Жуков — не может один человек контролировать армию, даже маршал Победы.  

Деперсонализация была: Ленин умер — партия живет, Сталин умер — партия живет. Это было не от хорошей жизни, а от репрессий 30-х: если начальника завтра выведут в наручниках, нужно готовиться к ротации. 

Проблемы были с тем, чтобы писать законы для себя, а потом распространять на других. Была попытка: лидирующие группы себя ограничивают, а остальные к этому присоединяются по мере вхождения в истеблишмент. Вторая попытка была при Горбачеве: с Верховным советом СССР, с попыткой публично писать законы и уничтожать привилегии — этого великая империя уже не выдержала.

Ротация нужна, и должны быть принципы перемен. Разве в Мексике и Китае такие же методы обновления элит, как в США и Англии? Нет: в Китае до последних реформ Си Цзиньпина был почти 20-летний горизонт подвижек в элитах. Было заранее известно, как и по каким признакам они будут двигаться. В Мексике это партийно-бюрократический механизм институционально-революционной партии. В аристократии работает наследственный механизм — им очень долго пользовались в Англии. У нас какой? А никакого.

Когда аристократия бывает успешной? Вообще, не дай бог родиться в аристократической семье: у этих людей нет жизни, у них есть служение. Они не женятся и не выходят замуж по своему разумению, не выбирают профессию. Совершенно не оправдываю аристократию, но она не возникает из ничего: история Наполеона Бонапарта показала, что вы не можете из конюхов и плотников сделать герцогов и графов, которые будут нормально управлять. Из всех своих маршалов, которых Наполеон рассадил править Европой, только у Бернадота в Швеции получилось основать династию, а все остальные слетели.

Уоррен Баффет как-то сказал: самый верный способ проиграть Олимпиаду — собрать команду из детей победителей предыдущих олимпиад. Не потому что дети бесталанны, а потому что они другие. Именно поэтому Баффет — один из основателей движения миллиардеров за то, чтобы семьям оставить жалкие сотни миллионов, а миллиарды употребить на крупные проекты. 

Эти миллиарды погибнут, если их передать детям. На мой взгляд, это одна из больших головных болей той части наших элит, которая связана с частными олигархическими империями. Проблема и в объекте, и в субъекте.

Передать детям: а может, они не хотят? Может, он хочет стать художником или режиссером, а ему надо управлять финансово-промышленной империей? А может, он не способен? Тогда реализуется формула, известная в истории: дедушка — пират, папа — индустриалист, а внук — прожигатель жизни. 

В Китае тоже пытаются ввести детей в управление госкомпаниями. Думаю, что не получится. И жалко не столько родителей, сколько детей, которые займут эти позицию: мне кажется, их ожидают проблемы.  

Страну жалко всегда и уже давно. Нам нужны патриотические элиты с длинным взглядом, потому что нас все время заталкивают в одну и ту же колею: вроде дотянулись до солнца, а потом раз! — и съезжаем в то, что уже видели. Для преодоления этого нужны длинные действия. Найдутся ли такие «штурманы» корабля, которые смогут решить эту проблему не за 5 лет, а за 20?

Думают ли элиты до 2024 года?

И да, и нет. До этого они также думали о 2018-м. В 2015 г., когда мы начали заниматься новыми подходами к стратегии для России, мы опросили членов экспертного совета при правительстве. Спрашивали их про разные вещи, и главным был вопрос: как было бы хорошо и как будет на самом деле? Например: куда прежде всего надо инвестировать? Прежде всего — человеческий капитал, образование и здравоохранение, дороги — на втором месте, а оборонно-промышленный комплекс — уже потом. Когда их спросили, как будет, ответили: ОПК — на первом месте, дороги — на втором, а на третьем — образование и здравоохранение.  

Экспертов спрашивали: каков горизонт мышления у лиц, принимающих государственные решения? Хорошо бы — 10 лет и более, приемлемо — более семи, а реально — три. Не думаю, что у кого-то были большие сомнения по поводу выборов президента России в 2018 г. Мы страна с очень слабой институциональной средой. Предсказать будущее, опираясь на то, как работают правила, у нас невозможно. Кто будет президент — понятно, а кто будет премьер — уже нет. А кто министры — тем более! А разные министры у нас — это разные стратегии и разное понимание мира. При плохой институциональной среде от персоналий зависит многое, и не только от первого лица. 

С первой персоной тоже проблема: если там сосредоточен дизайн всей системы, то даже при попытке уйти ему говорят: «Не-не-не! Куда-куда?! Так у нас вообще никакой определенности не будет». Поэтому 2024 г., конечно, волнует, но так же волновал 2018-й, 2012-й, 2008-й.  

Полагаю, именно потому, что элиты у нас — короткохваты, с коротким взглядом, они убеждают всех: «Забудьте, какой 2035 год? Надо жить здесь и сейчас». Поскольку они не знают, как решить проблемы на будущее и часто вообще не знают, куда вести страну, то и говорят, что эти вопросы — ерунда. Но практически у всех стран лидерской группы есть планы: у США — на 50 лет вперед, а у Китая — на 100.

Посчитать тренды на такое время нельзя, потому что они могут переломиться. Но в случае структурной неопределенности ваши собственные действия становятся способом структуризации действительности. Почему страны разрабатывают длинные планы? Это способ подействовать на мир — он альтернативен в очень многих точках, и от наших действий зависит то, каким мир будет. Либо мы отдаемся воле волн и игре других участников процесса, либо все-таки пытаемся повлиять так, как нам бы хотелось. В данном случае мир управляется не богами.  

Главная проблема элит: что наследовать и кто наследует?

Не деньги представляют ценность, а связи. Эти деньги имеют разную ценность в разной системе связей. Обратите внимание: олигархи, которые покинули Россию, чрезвычайно «сжимаются» по размеру капитала. Их капитализация здесь во многом зависела от того, что они влияют на регуляторы, подтягивают госпрограммы. В Лондоне у них получается по-другому. Так что в значительной степени это связи и персональные отношения. В какой степени они наследуются? Не знаю. Система связей никому не гарантирует защиту, но означает ли это, что она не влияет на положение? Очень влияет. Это тоже одна из проблем будущего. 

Один из ключевых вопросов: люди верят, что успех зависит от их работы или их связей и удачи? Россия в этом отношении невыгодно отличается не только от Германии, Англии и Швеции, но и КНР, Японии и Южной Кореи. У нас убеждены, что в основном влияют связи, а там — что работать надо. Это тормозит. Хотя с другой стороны, как показал пример Алексея Улюкаева, Никиты Белых и других — оказывается, связи не решают. Ситуация зыбкая. 

Михаил Сперанский сказал: «В России нет соперничества партий, в России есть борьба ведомств». Клановость — неудачный термин, это (ведомства) совсем не похоже на патриархальные клановые структуры. Когда начал сокращаться продукт, который могут разделить эти группы, начали исчезать целые генеральские касты. Был Госнаркоконтроль, ФМС — где они? Там нет единой касты, все устроено довольно сложно. 

В нашем разговоре меня все время мучает ощущение, что мы сидим в луже и наблюдаем, что у гладиаторов на арене происходит. А ситуация почти обратная.

Скорее интересуют решения, которые позволят выруливать стране.  Скажу откровенно: я бы очень не хотел революционных решений ситуации. Как институциональный экономист утверждаю: чем глубже революция, тем дольше продолжается ее отрицательное воздействие на последующие годы. Есть великолепные работы Дагласа Норта: оказалось, что во всей письменной истории человечества самый большой пример того, что называлось дискретным изменением истории — Октябрьская революция 1917 года в России. Он анализировал ее последствия и показывал, что через весь 20-й век катились волны, которые были следствием отдачи от этой революции. Я бы предложил другой пример — мягкая революция 1991-1993 гг. в России, гораздо менее радикальная, чем в 1917-м. 

Есть формальные правила, записанные в законах и поддерживаемые аппаратом насилия, и неформальные ценности и поведенческие установки, которые поддерживаются общественным мнением. Что происходит в революции с точки зрения институционального экономиста? 

Революция — это резкое изменение формальных правил. А что происходит с неформальными? Ничего. Одни правила ушли в отрыв от других, некоторая гармония потерялась, из-за этого сначала наступает очень противоречивый период. Одни люди говорят про 90-е: «Это годы свободы», другие: «Это годы беспредела». И то, и другое — правда. Этот отрыв позволяет подняться искусству, творчеству и одновременно — криминалу и незаконному созданию капитала. Что происходит потом? Начинается отступление формальных правил: надо навести некоторые порядок, культура эволюционирует в эту сторону, и начинается самый хороший экономический период — период реакции. Но потом формальные правила опять движутся назад, в то время как культура медленно эволюционирует, и получается фаза реставрации. Поэтому очень не хотелось бы революционных решений: мы бы втянулись в такую механику, которая заняла бы десятилетия жизни разных поколений.

В этом смысле хочется раскола элит: чтобы часть элит осознала, куда и почему надо двигаться не только по нашим, но в том числе и по их интересам. Я все время говорю, в том числе и с ними: «Ваши собственные проблемы не решаются без общих изменений в стране». 

Говорить о частных капиталах в России сейчас даже неинтересно, до такой степени они условны и зависят от того, будет ли оказана помощь или будет сказано, что надо отдать часть или все. Это игра даже не в наследство, а во что-то другое. Говорить про бюрократию сейчас даже интереснее: она сильна и во многом может решать какие-то вопросы. В чем проблема хозяйствующей бюрократии. Власть и бизнес сращены: как только он отпустит власть, выяснится, что он коррупционер, нарушал права других, незаконно приобрел то и это. И хорошо, если он сохранит свободу — о капитале даже речи нет. Это не потому, что мы нерешительно боремся с коррупцией.

Есть всего три способа создать баланс власти и собственности. Первый — независимые суды, защита прав собственности. Второй — переплетение власти и собственности, это тоже способ баланса. Почему Южную Корею потрясают политические скандалы? У них при колоссальной мощи до сих пор сказывается это переплетение. Еще бывают конвенции, пакты: Япония фактически вошла в эту ситуацию. 

Мы живем в ситуации, когда независимые суды не работают, конвенции нет. Значит, держись за власть до последнего вздоха, иначе потеряешь собственность, а может, и свободу. Это проблема, которая решается только длинными институциональными реформами, как и проблема наследования капитала. На мой взгляд, персональные связи все же не наследуются. 

С моей точки зрения, надо находить общие для нас и для действующих доминирующих групп мотивы эволюционного движения страны. Сейчас эти перспективы выглядят нехорошо. И чем хуже я оцениваю настоящее, тем больше сил трачу на то, чтобы заниматься будущим: разработкой стратегии и способов ее реализации, а также воспитанием новых поколений элиты.

Что нужно было бы сделать с экономической точки зрения при транзите власти? Сейчас самый болезненный вопрос — коллективный контроль инструментов насилия. У меня ощущение, что их раздел дает настолько неудачные результаты, причем не только внутри страны, но и вовне, что я каждый раз не уверен, где принималось решение. Ощущение, что правая рука не понимает, что делает левая. 

Поэтому восстановление коллективного контроля над инструментами насилия — первый вопрос. Что, как мне кажется, для этого надо делать? С 1954 по 1991 г. этот контроль был у Политбюро ЦК КПСС — довольно полезный орган в смысле ограничения генерального секретаря, а также спецслужб и военных сил. Сейчас, на мой взгляд, нужно расширять и укреплять Совет безопасности — это должен быть не просто совещательный орган, а коллективный орган принятия решений, с участием финансового блока правительства — часто забывают считать деньги, связанные с силовыми решениями. Это было бы довольно важным институтом для трансформации. Тогда мы бы понимали, что те или иные личные подвижки не создают угрозы гражданской войны и государственного переворота.

Российская элита, конечно, волнуется по поводу своего будущего. Но у каждого из нас есть сиюминутные интересы и более длинные — элиты не исключение. Когда я называю их короткохватами, это означает, что сюиминутное у них преобладает над длинным. Длинные интересы у нас с этими группами во многом могут совпадать, как и политические взгляды. 

Люди различаются не взглядами, а их длиной. Если либерал, социалист и националист делят годовой бюджет, они поругаются насмерть. А если говорят о десятилетнем развитии, когда надо вкладываться в несколько разных сфер, то очень может быть, что они договорятся. Имеют ли элиты длинные интересы? Да. Но они боятся не дожить: что вычеркнут лично их, что они недостаточно защищены. Думают: «Тут надо сманеврировать, тут — быть со своими против чужих. Тут разворачивается схватка, как я займусь длинными серьезными вещами?». 

Угроза большой войны

Нас неправильно учили, что глобализация — это линейный процесс. Он волнообразный. Если говорить о свободе перетока людей, капиталов, развития мировой торговли, то максимум глобализации был достигнут в 1913 году! «Брексит» не имеет отношения к Крыму, китайско-американская торговая война не имеет отношения к Донбассу.

Мир в целом вошел в фазу отлива глобализации, которая опасна не торговыми войнами и протекционизмом — она чревата горячей войной.

Мировые войны происходили именно в этих «нижних» точках. В Первой мировой войне не было явного агрессора. Строго говоря, и воевать-то не собирались. А потом так зацепились, что оказались в ситуации войны, и европейские элиты пытались обсудить, как это произошло и что делать. Остановить механизм не удалось. 

Нет никакой гарантии, что никто не будет воевать, раз есть ядерное оружие. Читал, что писали в начале 20-го века: «Какая же война, когда существует такое страшное оружие, как пулеметы, аэропланы, танки и боевые газы!». Боевые газы применили всего один раз под Ипром, и воюющие стороны испугались. Но не хотелось бы, чтобы разочек применили ядерное оружие. 

Чтобы мировой войны не было, надо ее испугаться. Мы привыкли к тому, что ее угроза осталась в 20-м веке. Но это не забыто, ее нельзя не бояться. Не думаю, что эта ситуация создана исключительно нами — но не снимаю ответственность с политиков. Мы находимся в очень опасной фазе, и отчасти она связана с деглобализацией. Но потом будет противоположная фаза, и одновременно с учетом холодной войны, нарастанием санкций и так далее надо готовиться и к большему участию в международной торговле лет через 5-7. Лето возвратится, просто сейчас мы входим в зиму.

 

Колонка написана на основе выступления Александра Аузана в Ельцин Центре. Материал подготовил Андрей Пермяков / DK.RU.