«Мы находимся в таком периоде времени, что нам очень хочется, чтобы нас веселили. Богатые любят смотреть про то, как плохо бедным, а бедные — про то, как хорошо или плохо богатым», — Юрий Быков.
Юрия Быкова называют одним из самых неоднозначных современных российских режиссеров. Он ищет себя в авторском кино, пробовал силы в сериалах. После выхода на «Первом канале» сериала «Спящие» на режиссера обрушилась лавина обвинений в пропаганде, и он даже заявил о том, что на время уходит в тень. Сейчас Юрий Быков говорит, что СМИ тогда сразу же написали, что он намерен уйти из кино.
«Но уйти в тень и из кино — немного разные вещи», — рассказывает он в Екатеринбурге, куда приехал представлять свою новую картину «Сторож». В ней режиссер отходит от противостояния человека и системы, характерного для его прошлых фильмов, и концентрируется на внутренней драме каждого из героев. Фильм вышел в прокат одновременно в кинотеатрах и онлайн — на КиноПоиск HD.
DK.RU задал свои вопросы режиссеру и записал наиболее важные высказывания из обсуждения со зрителями, первыми увидевшими картину «Сторож» в Екатеринбурге. Юрий Быков — о засилье комедий, «беззубом» кино, поиске денег и постоянной внутренней борьбе.
Справка DK.RU
Юрий Быков, фото предоставлено пресс-службой КиноПоиска, автор Алина Шешеня
Мне очень часто задают вопрос, почему я не снимаю комедии. Мы находимся в таком периоде времени, что нам почему-то очень хочется, чтобы нас веселили. <Кинокритик> Антон Долин* сказал, что богатые любят смотреть про то, как плохо бедным, а бедные — про то, как хорошо или плохо богатым. Здесь есть зависимость. Или меня спрашивают: почему вы так представляете реальность? Почему так пугаете? Я вас уверяю: и на Западе, и Европе огромное количество еще более страшных фильмов.
Я занимаюсь тем, что меня волнует и интересует. Но <людям кажется, что> комедий и комедийного контента все равно мало. Знаете почему? Потому что жизнь страшная. Всем очевидно, что есть нерешенные вещи — социального, философского порядка, которые постоянно надо заваливать комедией. Люди очень много смеются, когда им плохо внутри, я так думаю.
Есть ощущение <что нам говорят> — давайте не будем лишний раз пугать, раскачивать ту самую лодку, задавать неудобные вопросы. Мне кажется, нам как раз не хватает именно такого контента. Министерство культуры так или иначе поддерживало проблемный контент, а после «Левиафана» было объявлено, что будет тяжелее. И очень большое количество проблемного контента стало испаряться — тяжелее находить финансирование. А мне как раз кажется, что его должно быть больше — чтобы мы боялись, ужасались и понимали, что есть огромное количество нерешенных болевых точек, и их надо решать. Не доводить дело до ампутации. А если мы будем их решать, то, может, и смеяться, и радоваться жизни будем искренне. Мне интереснее работать с нерешенными болевыми точками — копаться там, где сложнее, страшнее и больнее. Мне это органичнее, чем не замечать.
За небольшой период моей жизни несколько раз менялась система ценностей. Нам четыре раза ломали голову. Сначала: «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного». Потом — дичайший капитализм: бери, что хочешь, хватай и беги, как Мавроди. Затем нефтяные деньги, после — еще и скрепы и православие. Мы все находимся в ощущении, что мы не понимаем, что хорошо, а что плохо. Вернее, делаем вид. Так удобнее.
Предмет моего изучения — низменные человеческие проявления: страх, слабость. Но чтобы всерьез утверждать, что в жизни есть только негатив, надо быть идиотом. Для меня жизнь не является адом. Я считаю, что если к жизни относиться слишком серьезно, она превращается в ад. Другой вопрос — нужно ли относиться к жизни серьезно? Например, в одном из моих любимых фильмов американца Дэвида Мэмета про дельцов, которые продают землю, есть монолог Аль Пачино, где он говорит: «Ад есть на Земле. И я в нем жить не хочу». Есть люди, которые взяли себе за правило: что бы ни происходило в мире, они в аду жить не будут. Счастье — это умение дистанцировать от себя чужое несчастье. Я шел недавно по Пушкинской площади — одна машина влетела в другую, они перевернулись, оттуда вытащили двух человек. Одновременно я увидел и ужас, и счастье человеческое, потому что они остались живы. Если вдруг вам показалось, что я считаю, что жизнь — кромешный ад, это не так. Есть и ад, и рай.
Социальный контекст есть всегда и везде. Социальное в моем понимании — то, что касается социума. Другое дело, что слово социальный сейчас приобрело другой смысл — от слова социализм, которое попахивает политикой. До этого у меня в картинах были вещи, которые непосредственно указывают на несовершенство системы. Прежде всего, политической. Это были чиновники, полицейские, ЖКХ, трубы, погоны и остальное. <В фильме «Сторож»> все три персонажа являются архетипами. Первый архетип — женщина, которая в молодости была вынуждена выйти замуж за деньги, чтобы выжить.
Она — абсолютно запутавшийся человек. Но по-другому и быть не может. Чего хочет в жизни, знает только Ксения Собчак. Все остальные люди пульсируют, сомневаются. Ее основное заблуждение — она с расчетом относится к тому, к чему природа запрещает относиться с расчетом — к человеческим отношениям.
Второй, очень мощный архетип нашей реальности — мужчина, который хочет иметь все и всех. Третьего условно можно назвать врач или человек, который должен нести доброе и вечное, но у него опускаются руки. У всех троих есть основная проблема — ложь самому себе. Ошибка в прошлом, которая сделала всю их жизнь невыносимой для них самих. Является ли это социальным подтекстом? Конечно, но не в том смысле, что система заставила.
Трубы текут или взятки берут ведь не из-за того, что это приятно, проблема гораздо глубже. Один мудрый человек мне когда-то сказал: когда ты поймешь, что все мерзости, низости и плохие поступки делаются от глупости и страха, тебе станет проще смотреть на мир.
В своей сути человек тянется к очень простой вещи — к радости, к счастью. А значит, к свету. Но что-то ему мешает — окружающая среда, которая наполнена препятствиями. Она ставит человека перед выбором: достоинство или жизнь, благополучие или жизнь и так далее. Весь фильм — о неспособности не сделать героического поступка в результате долгого мучения своим собственным нутром. Вся эта история — про то, что каждый пытается начать жизнь заново. А заново не бывает. У любого материала, в том числе у души, есть процесс старения.
Вселенная в спичечном коробке — это тот формат, каким я хочу заниматься. Это когда ты рассказываешь важные, возможно, даже провокационные, неприятные и проблемные вещи, но в формате камерной общечеловеческой драмы. Это не про человека в футляре. Это про формат — сделать важные высказывания не глобальными затратами, а очень камерными. Надо уходить от стрельбы и «человекопауковщины» к очень простым человеческим вещам. Не устаревает только одно — человеческие отношения. Поэтому «Крестный отец» работает до сих пор.
Сериалы — это штука не совсем мне свойственная. Я люблю емкие высказывания. Полнометражка для меня понятнее и ближе. Сериалы часто — это способ зарабатывания денег. В моем случае. Потому что широкоэкранное кино я не делаю, а сериалы — это длинная дистанция с большим гонораром, которая может позволить заработать на авторское кино, которое денег не приносит. Я знаю, что сейчас существует такое индустриальное явление, как «Метод-2» (в качестве режиссера Юрий Быков участвовал в создании сериала «Метод», который показывал «Первый канал» — прим. Ред.). Я к нему не имею никакого отношения.
Критическое проблемное кино смотрит маленькая аудитория. Прийти в кинотеатр в пятницу с двумя маленькими детьми и женой, которую уже давно нужно вывести хоть куда-нибудь и посмотреть <камерную российскую> драму — это редкое явление. Я сейчас мягко иронизирую, но это нетипично для массовой аудитории. На широком экране драму смотрят только синефильски настроенные люди, массовая публика ходит развлекаться. Фильм должен соответствовать банке поп-корна, стоящей рядом. Мои фильмы никогда в жизни в широкоэкранном прокате прибыли не приносили. Я делаю ставку на онлайн-просмотры. Кино в широкоэкранном формате — это часть фудкорта, больше ничего. Иначе я бы давно уже ходил бы в золотых кроссовках и приезжал бы на лимузине.
Ни один продюсер на моих фильмах не заработал. Есть такое понятие — имиджевая акция. Вы покупаете себе дорогое платье, чтобы прийти на вечеринку. Для вас это накладно и лучше бы купить 20 недорогих, но вы покупаете одно, которое составляет о вас впечатление, которое вам нужно — оно называется репутация. Так вот многие продюсеры делают заведомо невыгодные фильмы, чтобы создать себе репутацию человека думающего (это я сейчас без иронии), понимающего в кино, альтруистического. Честь и хвала людям, в которых есть такие амбиции. Есть люди, у которых дофига денег, и им абсолютно нормально, когда про них думают, что они — мещане. Но так было всегда. Думаете, со времен какой-нибудь Генуэзской империи что-то изменилось? Художнику меценаты всегда заказывали то, что поначалу не приносило прибыли — чтобы создать имидж. Также сейчас любой продюсер делает авторское кино, чтобы у него был имидж просвещенного человека. Но важная вещь: продюсерам не надо здесь иметь имидж мецената и миссионера. Им надо — там, на Западе. Потому что там — очень много людей в красивых платьях, на дорогих машинах и на дорогих вечеринках.
Я четко осознал, что нельзя быть большим художником и иметь три квартиры, шесть любовниц, четыре виллы и огромные счета в швейцарском банке. К сожалению, это оксюморон. Большой художник призван сгореть. Так и в природе устроено: солнце светит, потому что горит. Сверхновая возникает, потому что взрывается. Суть большого художника — раздвигать рамки. Я не являюсь большим художником в сакральном понимании. Я не Звягинцев, в конце концов. Меня нет в Каннах, на больших серьезных фестивалях. Я не являюсь фигурой мирового масштаба, меня нельзя продать на внешнем рынке. Я делаю осмысленное, но локальное российское кино. Меня знает российский зритель.
Проблема «беззубого» кино» действительно существует. У Министерства культуры есть ограничения, если вы хотите получить бюджет. И если бы <в «Стороже»> бандиты были бы силовиками, думаю, это не прошло бы экспертизу Минкульта. Но теряет ли от этого картина «Сторож»? Я вам честно скажу: если даже сюда ввести откровенную политику, это, во-первых, поменяет смысл картины — он здесь не в политике, а в выяснении отношений между тремя очень разными людьми. А самое главное — лучше уж сделать наотмашь в лоб зубастую картину без поддержки, чем пытаться все грибы складывать в одну кучу. До этого у меня была вполне себе социальная картина <Завод>, сделанная отчасти и за свои деньги. Были «Майор» и «Дурак», которые поддерживались Министерством культуры, но тогда была другая политика. Если я захочу дальше сделать острую картину, и министерство ее не одобрит, значит, я буду делать ее без министерства. Но я вам откровенно скажу: я не буду подстраиваться всю оставшуюся жизнь под запросы или рамки ограничительных органов. Тогда бессмысленно быть художником.
* - выполняет функции иностранного агентаУ меня есть ошибки в биографии, и очень большие, вы про них знаете. Я вас уверяю: у меня огромный опыт компромиссов с самим собой. И у меня больше нет выбора поступать против совести. Потому что я знаю, насколько это мучительно.