Александр Аузан: «Сейчас главное слагаемое — персональные данные. Как земля в 14-м веке»

Александр Аузан, декан экономического факультета МГУ, рассуждает о том, как нынешний кризис создает новую картину мира, почему главный вопрос сейчас касается персональных данных, когда вернется глобализация и благодаря чему Россия получила шанс быстро выйти из колеи, в которую она постоянно сползает:

— Давайте вернемся в 2019 г.: мы живем в глобализированном мире. Мы верим, что здравоохранение победило эпидемии и люди благодаря этому стали жить на треть дольше. Мы знаем, что у нас есть мощная наука и замечательное образование. Мы верим, что демократия умеет решать задачи лучше авторитарных режимов. Полагаем, что медиа — великое достижение человечества. 

Проходит несколько месяцев. Не хочу сказать, что все это ушло — все это попало под вопрос. Очевиден отлив глобализации. Мы победили эпидемию — точно ли победили? Я разговаривал с Нассимом Талибом, и он полагает, что мы вступили в полосу эпидемий. Антибиотики одновременно приводили к мутации вируса и к ослаблению человеческого организма. Cамые богатые демократии мира очень тяжело проходят пандемию, как и самая большая демократия мира, Индия. Медиа, которые распространяли панику гораздо быстрее, чем распространялась инфекция. 

Картинка неприглядная, но, думаю, так довольно часто выглядят крутые повороты в истории. Я взялся бы доказывать, что мы вошли в точку бифуркации и вступаем в другой исторический период. Нынешние поколения не видели такого поворота. Последний поворот такого масштаба и типа, с шоковым ударом кризиса внешних факторов, был 100 лет тому назад.

И дело не в испанке — она была скорее гарниром к происходящему. Потому что была первая в истории мировая война. Была величайшая революция в России, которая сотрясла мир и очень сильно его поменяла. Представьте себе человека, который из 1913 г. смотрит в 1920-е или 1930-е. Он поверить не может: Великая депрессия, коммунизм и фашизм, межвоенная жизнь — что-то несуразное. 

Не хочу никого пугать, хотя не уверен, что новый период всем понравится и чем-то будет необычайно хорош. Я понимаю, что меняется исторический формат. Почему? Развитие происходит всего по двум причинам, объяснить его довольно трудно — легко объяснить отсталость. Любая система стремится к равновесию — экономисты это знают прекрасно. Что может вывести ее из этого равновесия? Либо удар снаружи, либо какое-то изменение в самом человеке. Мы находимся в уникальной ситуации, когда произошло и то, и другое.

Читайте также >>> «Этот кризис хорош тем, что может выбить страну из колеи, в которую она скатилась»

Удар снаружи — это эпидемия. Внутренние изменения — 3 млрд человек просидели полтора месяца под домашним арестом. Невиданный исторический эксперимент. Их заставили о том, о сем поговорить, поспорить, подумать — о чем они вообще не задумывались. Книжки какие-то почитать, фильмы неожиданные посмотреть. И это иногда приводит к очень серьезным последствиям. Первую схему изменений придумал Гарольд Демсец — шоковые изменения, вторую — Даглас Норт.

Кроме того, что человек понимает что-то новое и от этого меняет свое поведение, бывают еще такие штуки, как перевороты вкусовых предпочтений. Он начинает думать, что то, что считалось нормальным, — это плохо. Кстати, Роберт Фогель открыл это явление — это историк, который доказал, что рабство в США исчезло не по экономическим причинам. Люди на Севере долго считали, что рабство — неприятное, но неизбежное явление. А потом произошел переворот вкусов и предпочтений: после книги «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу люди сказали: «Боже, какая гадость это рабство!». 

Мы вошли в точку одновременного внешнего удара и внутренних изменений. Поэтому изменения будут серьезными. Мне кажется, аналогия скорее не с тем, что произошло 100 лет назад, а с тем, что произошло в 14-м веке: The Economist написал об этом в июне.

В 14-м веке сформировались нынешние дорожки, по которым идет развитие. По Европе ударила чума, Черная смерть. Была потеряна практически треть населения. Кстати, ударила и по России — в Москву она пришла в 1353 г.. И убивала чума прежде всего тех, кто жил в городах, где скученное население. Получилось, что люди остались без руля и ветрил, без навыков и знаний.

И две части Европы по-разному решали эту катастрофическую проблему. Осталось мало людей, их надо как-то уговорить работать, чтобы они прилагали свои усилия к земле. В Западной Европе пошли, я бы сказал, экономическим путем: стали стимулировать редкий ресурс — человека: вот тебе поле, а вот тебе часть урожая. И в конце концов по этой схеме пришли к промышленной революции, современному капитализму и экономическому успеху. А в Восточной Европе, не только у нас — в Германии, Румынии, тогда могущественной, сделали по-иному: силой государства прикрепили редкого человека к нередкой земле — крепостничество. И закрутилась совсем другая дорожка, которая иногда вела к могуществу, но никогда — к серьезному экономическому успеху. 

Сейчас карты снова перемешаны, и будут формироваться новые территории. Что станет точкой наибольших изменений? Мне кажется, это персональные данные и проблема их собственности.

За неполный год эпидемии мы пережили примерно 10 лет, которые пришлось бы потратить на развитие цифровой революции. Произошла массированная цифровизация, потому что эпидемия — строгий учитель: хочешь есть — закажи доставку. Хочешь выйти на улицу в мегаполисе — оформи пропуск. Запомнил, что такое QR-код и куда его прилагать? Самое трудное в технологическом развитии — это смена навыков населения. Инновации на самом деле никто не любит. Их не любят фирмы, потому что они теряют капитал, а могли бы работать на прежних рынках, не любят власти, потому что это всегда угроза, не любят потребители: поменяли приложение, например, календарь, и я ругаюсь — мне было удобно жить с предыдущим. Это всегда происходит принудительно. Фирмы заставляет конкуренция, власть заставляет оппозиция или угроза столкновения с другими государствами.

Произошла форсированная цифровизация. Вследствие этого оказалось, что главный элемент, из чего все складывается — это наши с вами персональные данные. Это примерно такого же значения вещь, как земельный ресурс в 14-м веке: из земли все может вырасти. Из персональных данных тоже: из них складываются большие данные и личный профиль, который позволяет делать невиданный маркетинг и предлагать то, что вы еще не заказывали, но, оказывается, уже хотите. Из этого можно складывать политическую манипуляцию, доказательную медицину, доказательную экономическую политику — все из персональных данных.

А вот как эти персональные данные должны быть устроены экономически — это и есть главная развилка.

Китай, который, по крайней мере по своим доступным данным, блистательно проходит пандемию, просто не признает данные персональными — это все собственность государства. Америка относится к персональным данным как к коммерческому материалу: недовольны использованием компанией — подавайте в суд. Европа считает, что персональные данные должно защищать государство. Возможны и другие пути, когда человек сам пытается их защищать, но я боюсь, что мы не сможем все время знать на память все коды и пароли, все время менять и не записывать ни в коем случае на бумажке. Есть еще один вариант, как это было и, надеюсь, есть в Telegram Павла Дурова: архитектура системы защищает ваши персональные данные. Это намного экономичнее, чем то, что человек мог бы сделать сам. 

Вопрос о собственности персональных данных — ключевой для картины будущего. Я все время вспоминаю «Тень» Ганса Христиана Андерсена (философская сказка о том, как тень покинула своего хозяина и зажила своей жизнью): персональные данные — это когда мы свою тень отпускаем, и есть ли у нас формула «тень знает свое место», это вопрос. В одной системе она есть, в другой нет. 

Мы не уверены, что можем предсказать экономический результат, потому что на данный момент КНР, цифровое тоталитарное государство — единственная большая страна, которая выходит с положительным ростом по итогам 2020 г. Поэтому мы можем предполагать, какая схема даст через год, десять, сто лет наибольший эффект. 

Какая модель цифры более выигрышна в долгосрочной перспективе, Китая или США? Моделей больше, я уже назвал пять вариантов, как поступать с персональными данными. От варианта «ноль», когда они не ваши, а государственные, до варианта, когда вас защищает то ли государство, то ли цифровая платформа, то ли коммерческий договор. Все эти системы будут иметь свои плюсы и минусы. Понятно, что вашими данными пользоваться легче, если долго не спрашивать вашего разрешения, а потом платить, если вы будете сильно требовать и подадите в суд. Зато есть дешевые, важные ресурсы для инновационного развития. 

Для меня стал очень показательным пример генома. Первая расшифровка генома стоила примерно $1 млрд, это были государственные деньги. Потом расшифровка дошла до $10 тыс. за геном, причем людям это нужно, это прогноз их перспектив. Сейчас вы найдете предложение и ниже $1000. Знаете, кто покрыл разницу между слишком дорогим вариантом $10 тыс. и приемлемым, меньше $1000? Фармкомпании — в обмен на ваши персональные данные. Поэтому они, обмененные на раскрытие для бизнеса, иногда могут давать дополнительные эффекты. Вообще в этом мире, как сказано в великом стихотворении, каждый выбирает для себя, дьяволу служить или пророку. 

Читайте также на DK.RU: Суды не работают, конвенции нет: держись за власть до последнего вздоха — Александр Аузан

Антиглобализация — это тренд или все вернется на круги своя?

Глобализация вернется, и довольно быстро. Честно сказать, преподавая в вузах про глобализацию, мы вводили в заблуждение, говоря, что это линейный поступательный процесс. Если посмотреть на то, что происходило с передвижением людей, товаров, финансов и услуг в течение последних 170 лет, то более-менее единый мир возник тогда, когда он в один год заболел циклическим кризисом, в 1857 г. Это год рождения глобального мира.

Все эти 170 лет глобализация была не линейным процессом, а почти по синусоиде: прилив, отлив. Причем отлив глобализации начался не в 2020 г., первые признаки проявились после кризиса 2008-2009 гг. Очень заметно это стало после начала американо-китайской торговой войны в 2018 г. Но барьеры росли всюду. Почему так происходит? Могу высказать предположение, потому что мы твердо знаем, какая сила стягивает страны вместе — это экономика. Это разделение труда, которое удешевляет товары и позволяет потребителю покупать иностранные товары дешево, дешевле отечественных. 

Но есть и вторая сила, которая действует центробежно, а не центростремительно. Мне кажется, здесь работает скорее фактор культурных дистанций.

Для того чтобы жить вместе при высоких уровнях глобализации, надо как-то координироваться. Возьмем Евросоюз — прекрасный институциональный эксперимент, один из лучших в мире. Представьте: страны, которые веками воевали друг с другом: Германия, Франция, Англия — стали тремя конкурентными двигателями европейской экономики. Да, Англия сейчас отплыла, но эксперимент все равно удачный, потому что он хорошо показал границы. Где засбоило? В Греции, Болгарии, Румынии. Оказалось, что там люди по-другому понимают, как надо себя вести, что можно, а что нельзя, по сравнению со шведами и немцами. А ведь это только Европа.

Представьте себе Сахару, Африку, Латинскую Америку, Океанию. Глобализация стягивает всех вместе, и там уже культурные дистанции начинают расталкивать страны. Они расходятся на региональные блоки, не в состоянии решить некоторые вопросы. Как Англия, Франция и Германия не могли решить вопрос финансового регулирования — в рамках близких культур. Я с ужасом думаю, что было бы с Евросоюзом, если бы они все же интегрировали Турцию — совсем другое поведение и другие ценности. 

А потом опять начинает работать экономика. Думаю, что мы уже имеем первые признаки сближения: Китай настоял на подписании договора о самой большой в мире зоны свободной торговли — Азиатско-Тихоокеанской. Это китайский план восстановления глобализации. Думаю, будет и западный ответ. Но пройдет три, максимум четыре года, и нынешняя разделенная средневековая жизнь сменится опять соглашениями о тарифной торговле, международными организациями… Может, они несколько перестроятся и борьба никуда не уйдет. Скорее всего, будет серьезная биполярность.

Но глобализация вернется. Надо понимать, что сейчас протекционизм абсолютно закономерен, и все будут друг друга бить таможенными барьерами. 

Торговые войны сейчас неизбежны — важно, чтобы не доходили до горячих войн. Но готовиться надо к лету — к тому, что будет глобализация и надо выходить на мировые рынки. Например, с вакциной для начала.

Правительства не знали, что делать с пандемией 

Это естественное для людей стремление переложить с себя на кого-нибудь ответственность за то, что может произойти. Я всегда готов покритиковать правительства и государства.

Но давайте представим себе государство, которое готовится к одновременным многочисленным шокам: войнам, стихийным бедствиям, эпидемиям, пришествию инопланетян, попаданию астероида…

Отчасти мы такое видели: Советский Союз, который был способен на колоссальные технологические рывки и создание определенных социальных образцов, мощные произведения искусства, задушил сам себя тем, что не только создал очень хорошую систему Семашко для предотвращения эпидемий, но и непрерывно готовился к одной мировой и трем локальным войнам, в результате чего страна покрылась цементными заводами, макаронными фабриками калибра 7,62 и так далее. Нельзя быть одновременно готовым ко всем вероятным и маловероятным вызовам. 

А что нужно? Эволюционная эффективность же должна быть. Я бы сказал, что это вопрос культуры человечества, двух конкретных характеристик. Надо, во-первых, не бояться видеть в новых ситуациях возможности, и во-вторых, не бояться неудач. Все это, кстати, измеримо. Первая характеристика называется уровень избегания неопределенности — насколько мы боимся. «Не открывайте эту дверь, там страшно». «Не меняйте этого человека, следующий будет хуже». «Систему не трогайте, посыпется все!».

В такой позиции не бывает ни венчурного рынка, ни инновационного развития, потому что надо к любым неожиданным ситуациям относиться как к ситуациям, которые могут приносить и хорошее. 

Могу сказать по российским данным: мы измеряли уже после (первой) волны карантина. До сих пор 49% наших сограждан считают, что новые ситуации могут нести в себе хорошее. Правда, раньше таких было 75%. Это исследование из Российской венчурной компании и моих коллег из МГУ, в Институте национальных проектов.

Есть такое понятие, очень важное — культура неудач. Средний возраст успешного стартапера — 40-42 года. В представлении нашего соотечественника — 20-летний парень придумал что-то в гараже и стал миллиардером. Это исключение. У него 10-15 неудач до того, как он наконец пришел к своему золотому решению. У нас и в очень многих странах после первой-второй неудачи скажут: «Он лузер, с ним дел невозможно иметь, у него же провал за спиной». Провал очень часто бывает школой, чрезвычайно важной, и если человек не закончил семь-восемь классов этой школы, он как раз и есть лузер.

Для России этот кризис открыл новые возможности по выходу из колеи?

История про возникновение двух траекторий — это история про нас. Ровно тогда (в 14-м веке) в России возникла горькая парочка, самодержавие и крепостничество, опираясь на которую мы пытались выйти к новым светлым датам. Что такое петровские реформы? Все вроде как во Франции и Англии, только вместо наемного труда приписывают крепостных к уральским заводам. И это все продолжается до недавних времен. Колхозная система, которая через несколько десятилетий после отмены крепостного права снова прекращает мобильность. А что такое призывная армия 90-х годов, которую сдают в аренду? А что такое такое гастарбайтеры без паспортов? Крепостничество живет, и про самодержавие даже говорить не буду.

Мы все время пытаемся рвануть вперед, опираясь на эти два института, которые из кризиса 14-го века пришли к нам как основа жизни. Иногда, между прочим, достигаем результата, но потом опять сползаем.

Эффект колеи — это институциональная проблема, которая проявляется в реальности. Эту проблему испытывают Испания , Аргентина: вроде есть все для развития, пытаешься выйти к высоким результатам, уже вышел, но дальше начинается спад, потому что те институты, опираясь на которые вы пытаетесь совершить скачок, одновременно подрывают развитие. Мы каждый раз теряем население: при Петре I, при сталинской мобилизационной модернизации, все время приходим к подрыву самого главного — человеческого потенциала, и потом, конечно, начинаем сползать. 

Теперь есть определенные соображения, и немалые, о том, как преодолевается этот эффект колеи. Мы знаем несколько стран, которые за 20-й век перешли из одной категории в другую, как Япония, Южная Корея, Гонконг, Тайвань, Сингапур. Казалось бы, мы тоже могли поискать, как нам это сделать. Проблема в том, что формула, по которой это делается, в чем-то общая, а в чем-то для каждой страны своя, потому что нужно опираться на свои культурные особенности, делая страновыми институты, которые выводят на новую траекторию: системы пожизненного найма в Японии, чеболи в Южной Корее, поселковые предприятия в Китайской Народной Республике и так далее. 

Но скажу странную вещь. При том что 20 лет я об этом думаю и говорю, предлагаю, что надо делать, как надо делать длинные реформы, строить институты… Колесо Сансары повернулось. Сейчас открылось окно возможностей: можно не пытаться выйти из этой истории длинным путем, а попытаться заново построить свою траекторию, если мы вовремя отреагируем на новую повестку: про персональные данные, цифровые экосистемы, новые типы институтов. Потому что, к нашему счастью, мир в этот момент стал резко меняться.

Используем мы этот шанс или нет, я не знаю, но мне кажется, что это необычный шанс, который история предоставляет не каждый век.

Хотя всегда за каждым делом стоят конкретные люди, способные осуществить этот поворот, я бы сказал, что этот поворот придется делать. Что мы обнаружили в карантинные месяцы? Мои молодые коллеги на экономическом факультете на данных европейской статистики посмотрели, что происходит с шеринговой экономикой и открыли эффект замещения. Выяснилось, что обычный институт, который сопровождает бизнес-процесс, начинает вытесняться новыми частными цифровыми сервисами. Это и есть точка бифуркации, когда вдруг начинают прорастать совершенно новые институты, которые основаны не на том, что хорошо принуждают, и не на том, что вас кругом убеждают сообщества , а социотехнические, где есть администрирование на основе технологий искусственного интеллекта, рейтинг и так далее. 

Исследования по России подтвердили ту же самую историю. Выяснилось, что у правительства появился опасный конкурент. Уровень доверия к правительству у россиян — 49%, выше, чем губернаторам, муниципалитету и суду. А вот частным цифровым сервисам — 59%. Два варианта: либо экономика и жизнь постепенно уйдут от правительства туда, и, в конце концов, деньги будут криптовалютой, что бы ни думали Центробанк РФ и Федеральная резервная система США. Либо надо самим начинать двигаться в этом направлении. И такое движение начала Федеральная налоговая служба России, которая была всевластным налоговым органом, а стала сервисной компанией, совершила вроде бы невозможное. Создала, по оценке Financial Times, лучшую систему налогового цифрового администрирования в мире.

И я думаю, лучшее, что может сделать премьер, который и стал премьером, потому что сделал сервисную компанию, это попытаться сделать цифровое сервисное государство, государство-платформу.

Но тогда придется поменять не только программное обеспечение. Нужно будет менять, например, характер налогов. Налог в России со времен Золотой Орды всегда платили за то, чтобы государство больше не приходило. А вообще-то налог — это плата за общественные услуги, за блага, которые государство создает. Поэтому я и настаиваю на том, что нужно делать инициативное контрольное бюджетирование, селективные налоги, чтобы человек хотя бы мог голосовать, куда направлять повышенный НДФЛ в 15%. И если дополнить эту систему переменой в сторону налоговой демократии, тогда возможно формирование нового институционального гена.

Текст написан на основе онлайн-встречи в рамках проекта «Приближая будущее», которую провели Благотворительный фонд Владимира Потанина и The Bell. Модератор — Елизавета Осетинская*.

* - выполняет функции иностранного агента