Ненужные больницы не закрывают, опасаясь социального взрыва — Андрей Белкин

Досье DK.RU

Андрей Белкин

Родился в 1963 г. в Свердловске

Образование:

1980-1986 гг. — Свердловский государственный медицинский институт, квалификация       «Лечебное дело»

Ученая степень, ученое звание: доктор медицинских наук, профессор нервных болезней и нейрохирургии

Карьера:

1987-1994 гг. — работал врачом в ГКБ №6, ГКБ №40, МУ «Станция скорой неотложной медицинской помощи»

1994-1996 гг. — зам. начальника управления — начальник фармотдела Управления здравоохранения администрации Екатеринбурга

1996-2001 гг. — зам. главврача МУ «Скорая медицинская помощь»

2001-2009 гг. — зам. главврача по неврологии и нейрохирургической службе, заместитель главного врача по анестезиологии и реанимации ГКБ № 40

С 2009 г. — руководитель Регионального сосудистого центра, врач-невролог ГБУЗ СО «Свердловская областная клиническая больница № 1»

С 2004 г. — руководитель «Клинического института мозга»

Семья:

жена — клинический логопед, сын — невролог, дочь учится на II курсе УГМУ

«Клинический институт мозга» запускает детскую реабилитацию — будет восстанавливать тяжелых пациентов после коматозных состояний и спинальных травм. Для этого Андрею Белкину придется расширить стационар и построить пансионат, где будут останавливаться родственники несовершеннолетних больных. Профессор рассчитывает на помощь меценатов, которых, по его словам, становится все больше.

Частная медицина стала единственным растущим сегментом на рынке услуг за последние два года. А говорили, что инвесторам эта сфера неинтересна. Теперь они в выигрыше?

— Медицинский бизнес стабилен. Заметьте: ни одна частная клиника за время кризиса не вылетела в трубу. Правда, востребована в основном первичная медицина. Лучше других живут частные лаборатории и поликлиники — при умеренно низких ценах их выручка растет, тогда как рентабельность высоких технологий не превышает 5-7%. Поэтому развиваются либо крупные федеральные сети, либо — центры, созданные непрофильными инвесторами, которые не беспокоятся о возврате денег. И что самое приятное — приходит мода на безвозмездные инвестиции в здравоохранение. Бизнесмены становятся меценатами. «Что мы вам должны за это?» — «Ничего». Пора уже делать аллею славы, чтобы страна знала своих героев. В больницах Израиля вы не встретите ни одной лампочки без надписи, кем она подарена.

Наверное, самый известный медицинский инвестор — Владислав Тетюхин, вложивший больше 3 млрд руб. в госпиталь в Нижнем Тагиле. Но сейчас ему не хватает пациентов.

— Тетюхин — настоящий меценат, не пожалевший денег на высокотехнологичный проект. Он энциклопедически образован — на девятом десятке лет постиг тайны медицины. Но было бы логичнее, если бы он ограничился ролью инвестора, оставив управление госпиталем профессионалам. Центр в Нижнем Тагиле, работающий с 2014 года, даже не вышел в ноль — он приносит миллионные убытки. Знаете, почему? Нельзя быть меценатом и менеджером в одном лице. С одной стороны, Владиславу Валентиновичу хочется тратить и приносить пользу, с другой, нужно зарабатывать. Этот внутренний конфликт мне знаком.

И что делать Тетюхину?

— Помочь здесь нечем — он неправильно оценил потребности рынка. Не возить же пациентов самолетами, чтобы загрузить госпиталь. И министр здравоохранения не может отбирать в пользу госпиталя квоты у муниципальных больниц, которые тоже делают операции на суставах. Единственный выход — перенести центр тяжести с ортопедии на другие сегменты. Заниматься не тем, что интересно меценату, а тем, что обещает доход. Тем более, в Нижнем Тагиле есть направления, требующие внимания. Можно было бы закрыть две-три городские больницы и перенаправить пациентов в госпиталь. Его мощностей хватит, а технологии позволили бы приобщить жителей Нижнего Тагила к настоящей европейской медицине.

Ваши новые проекты тоже призваны повысить доходность Клинического института мозга?

— Мы — реабилитационный бутик. Сводим концы с концами, но не больше. Наши инвесторы уже психологически себя настроили, что бенефициарами станут только их дети. Новые направления позволят нам больше зарабатывать и быстрее рассчитываться с теми, кто в нас поверил. Один из проектов — детская реабилитация. Восстановление пациентов 10-18 лет после черепно-мозговых травм, инсультов (к сожалению, участившихся) и тяжелых поражений нервной системы. Речь идет о самых трудных пациентах, число которых невелико — 50-70 случаев со всей страны.

Инсульт может возникнуть на фоне абсолютного здоровья, когда нет даже намеков на какие-либо проблемы?

— Запросто. Примерно в 20% случаев у нас не получается определить природу инсульта.

А есть зависимость между инсультами и сферой деятельности? Подвержены ли им, в частности, коммерсанты, испытывающие стрессовые нагрузки?

— Нет, по моим наблюдениям, от инсультов больше страдают охранники и продавцы. Много дальнобойщиков, поскольку большинство из них — пьющие и малоподвижные, ритм жизни разорванный. А предприниматели, как популяция, наоборот, становятся здоровее. Их главный бич — синдром хронической усталости. Свои физиологические проблемы (например, снижение потенции) они маскируют озабоченностью бизнесом. Но многие уже понимают, что работать на износ не стоит даже ради большой прибыли. Если ты болен и можешь умереть, то никаких планов не построишь. Быть толстым и одутловатым неприлично — с тобой не захотят иметь дела, потому что ты ненадежный партнер. Это вещи, о которых мы говорим уже лет пять-семь. И вот пришла мода на здоровье. С некоторыми бизнесменами даже поговорить приятно по этому поводу.

Брось костыли и иди!

Систему реабилитации пациентов с инсультами и черепно-мозговыми травмами, созданную в Свердловской области Андреем Белкиным, федеральный Минздрав признал лучшей в стране. Другим регионам велели перенимать опыт. Теперь их представители приезжают в «Клинический институт мозга», чтобы послушать четырехчасовую лекцию профессора о том, как ему это удалось.

— Зрелость государства определяется тем, какую помощь оно предоставляет старикам и людям с ограниченными возможностями, — говорит Андрей Белкин. — И я рад, что в стране, где забота об инвалиде пока не стала национальной идеей, нам удалось выстроить систему реабилитации пациентов с инсультами и черепно-мозговыми травмами.

Когда говорят о реабилитации, обычно имеют в виду грязелечения, массаж, прогулки и хвойные ванны. Чем занимаетесь вы?

— Речь идет скорее о жизненной необходимости. Вот ампутировали человеку ногу — ему ведь надо как-то с одной ногой жить. Или инсульт — отнялась половина тела. Что пациенту делать завтра? Как понять — восстановятся двигательные функции или нет? Через 10-12 дней он возвращается из больницы домой — ему нужно вписываться в социальную среду, невзирая на свой дефект. Подготовка к этому и есть реабилитация.

Почему судьбой пациентов озаботились только сейчас?

— Я задумался о реабилитации давно, когда стало очевидным: умереть от инсульта пациентам все сложнее — врачи научились вытаскивать людей с того света. Но что дальше? Зачастую родственникам отдают спасенного пациента с неизвестным уровнем сознания. Он неподвижен, ни с кем не разговаривает. И близкие как-то не очень счастливы — за таким человеком надо ухаживать, проводить с ним время, причем гарантий, что ему станет лучше, никто не даст. Врачи сами не представляли, каких действий будет достаточно, чтобы сказать: мы сделали все возможное.

И какой вариант вы предложили?

— Наша система трехуровневая. Из невралгических и нейрохирургических отделений пациентов с инсультами переводят в отделения реабилитации и продолжают лечить. Если те идут на поправку — начинают двигаться, ходить и обслуживать себя, их направляют в загородный санаторий. Все расходы берет на себя ТФОМС. В итоге пациент получает 42 дня реабилитации — три срока по 14 дней. Те, у кого нет улучшений, могут рассчитывать на четвертый этап в «Клиническом институте мозга», ставшем областным специализированным центром нейрореабилитации тяжелых пациентов. Если усилия оказываются тщетными, их направляют в отделение паллиативной помощи, чтобы не становились обузой для родственников — иначе кому-то из членов семьи придется уйти с работы и ухаживать за больным.

Наверное, все это обходится недешево.

— Реабилитация длительна и затратна, ибо речь идет о ручном труде. С каждым пациентом работает бригада из пяти человек, посвящая ему около трех часов в день. А в нашем стационаре пациентов сорок. Ни одна медицинская технология не предполагает такого количества сотрудников. И таких больших фондов оплаты труда. Для сравнения —один день реабилитации в Израиле — стране, близкой нам по духу и системе здравоохранения — стоит $500. Столько платит больнице государство. В этом большая разница, ибо оплачивается не результат, а койко-день.

Вы не предлагали израильским коллегам свою помощь?

— Я сказал им: наши больные могут рассчитывать на втрое больший объем диагностики. И предложил: присылайте своих пациентов к нам на неделю, платите $1500 (как за три своих дня), и мы точно скажем вам, какова перспектива. Но мне ответили: «А нам это зачем? Пациенты будут находиться в клинике, сколько потребуется». Это правда — там человек, перенесший инсульт, может восстанавливаться долго — до 180 дней.

Где вы нашли деньги?

— Очень просто. С работниками ТФОМС мы сделали ревизию по профилю «неврология», посмотрели, сколько лечим в стационаре остеохондрозов и всяких несуществующих болезней. Понизили коэффициент оплаты за них. И получилась сумма в сто миллионов рублей, которой хватило на финансирование реабилитации. А сейчас средства уже выделяются целенаправленно.

Уволить бездельников

Г-н Белкин приветствует реформу здравоохранения, которую ругают в социальных сетях. Единственное, чего не хватает ее инициаторам, считает он, это решимости идти до конца — в год президентских выборов руководство федерального Минздрава не отважится на радикальные меры. Сам он готов ринуться в бой, не моргнув глазом.

Из столицы приходят тревожные вести – больницы закрывают, врачей сокращают, а тем, кто остался, урезают зарплаты. У нас будет то же самое?

— К сожалению, ни одно лечебное учреждение в Свердловской области пока не ликвидировали. А если бы часть из них закрыли, было бы правильнее. Ведь больница — не ларек с продуктами. До нее надо добраться. И надо, чтобы посетители приходили, когда им это действительно необходимо. Наша трагедия в том, что российская медицина слишком доступна. Из-за этой доступности врачебная помощь девальвировалась и превратилась в сервисную услугу.

Те, кто проводят время в очередях, с вами не согласятся.

— Причина та же — 70% людей ходят по больницам без особой надобности. Можете представить, чтобы в какой-нибудь слаборазвитой стране вроде США к врачам стояли очереди из бабушек, сетующих на недомогание? Нет такого. Потому что заявление «как-то я плохо себя чувствую сегодня» — не страховой случай. Да и у нас уже мало кого устраивает сам факт обращения в поликлинику. Людям нужно быстро и эффективно получить помощь, и они готовы платить за это, даже при ограниченном бюджете.

Если бы вам дали карт-бланш, вы бы начали закрывать ЛПУ и сокращать персонал?

— В каждом регионе, в том числе, у нас, существуют абсолютно ненужные больницы. Помощи от них никакой — ни плановой, ни неотложной. Просто все привыкли, что эти заведения есть, и там трудится куча народа. По оценкам, бюджет здравоохранения тащит на себе около 20% лишних учреждений. Вместо того, чтобы их ликвидировать, а врачей и сестер, способных к обучению, переаттестовать и трудоустроить, систему продолжают поддерживать из опасений, что грянет социальный взрыв.

Раньше у областного Минздрава была установка — передавать высокие технологии в районные больницы, чтобы жители областных городов лечились рядом с домом. Теперь призывают централизовать высокотехнологичную помощь. Это смена курса?

— Не может быть больницы второго сорта. Есть понятие поточности — технологии нельзя размазывать. Если в больницу поступает менее 30 пациентов с артериальными аневризмами, не надо их вообще сюда госпитализировать. При таком масштабе у персонала на будет правильных навыков ведения сложных пациентов. Всякое сокращение ЛПУ способствует тому, что потоки больных перенаправляются, меняется маршрутизация. Интенсивная работа повышает квалификацию персонала.

Здравоохранение в России становится лучше или хуже?

— Лучше или хуже — какие критерии? С точки зрения врача, бывали и более успешные времена. А руководители здравоохранения, наверное, жалеют, что не могут провести радикальные реформы — в 2018 г. состоятся президентские выборы. Резких движений сейчас никто делать не станет. В других условиях это наверняка бы сработало.

Лежим неподвижно, ждем, когда наступит 2018 год?

— Нет, кое-что уже произошло — с 2016 г. проводят сертификацию специалистов — это принципиальное решение: каждый врач будет отвечать сам за себя. У него появится индивидуальная лицензия, как в США, и собственное портфолио. Закон обяжет врачей повышать квалификацию ежегодно, а не раз в пять лет. Мы ничего не придумываем, просто перенимаем международный опыт. Врачебные кадры — серьезная проблема, чреватая тем, что мы останемся с хорошей техникой, но без людей, умеющих с ней обращаться. Сейчас процессы настолько формализованы, что установка и запуск медицинского оборудования не требуют особых усилий. Но врач, который занимается диагностикой, попадает в режим конвейера. Из большого спектра сценариев — 50-60 позиций — обычно используются три-четыре, которые этому доктору показали на курсах повышения квалификации. При этом техника, приобретенная за счет программы модернизации, стареет — раз в пять лет ее нужно обновлять. А в России так не получается.

То есть все не так, как надо?

— Все замечательно. Правильных  идей — множество. Последние инициативы правительства в медицинской сфере весьма разумны — остается их реализовать. Проблема в том, как это сделать. В России контролировать реформы должен человек с «Калашниковым»...

И чуть что — стрелять на поражение?

 — Не стрелять, но иногда грозить нерадивым исполнителям. При таком контроле все работает.