«Страх войны у россиян переформулировался в страх перед агрессией собственной власти»

После президентских выборов 2018 г. и последующего объявления пенсионной реформы россияне воспринимают власть все критичнее. 72% граждан считает, что ее интересы не совпадают с интересами общества, уровень симпатии к президенту падает — его воспринимают нейтрально-равнодушно. Одновременно 59% россиян выступает за решительные перемены в стране и все чаще заявляет о желании иметь справедливый суд, свободу слова и мирных собраний, а также участвовать в общественно-политической жизни страны. К чему ведут эти и многие другие тренды? Объясняет политолог Екатерина Шульман*.

Про страх войны и усталость от «крымского эффекта»

В первой десятке, если не пятерке страхов наших сограждан, — страх большой войны.

Но в 2018-2019 гг. страх внешнего нападения стал переоформулироваться в страх перед действиями своей власти. Это одна из главных вещей, которая у нас происходит, она будет иметь многочисленные политические последствия, которые пока только смутно можно обрисовать.

Теперь люди говорят: мы боимся, что наши что-то такое устроят, кого-нибудь захотят присоединить, и вот тогда будет война. Это очень хорошо коррелирует с изменением отношения к внешней политике. Которая из предмета гордости стала еще одним пунктом претензий к власти. Раньше люди говорили: у нас есть претензии: бедность, коррупция, плохие дороги и здравоохранение, но мы гордимся выдающимися внешнеполитическими победами. Начиная с 2018 г. стали говорить так: мы много чем недовольны внутри страны, а власть интересует только внешняя политика, все деньги тратят на нее.

Уровень тревожности, который поддерживается с 2014 г., почти шесть лет, утомляет людей. Одно из самых осязаемых требований — условная партия перемен «побила» партию стабильности.

Но когда социологи начинают пытать респондентов на предмет того, какие перемены нужны, из этого трудно извлечь какую-то политическую программу. Пока это только запрос на более мирную политику. Люди говорят: все должны нас уважать, но хочется снижения уровня тревожности, мы устали бояться. Это беспокойство высасывает из людей нервную энергию. Сначала это их активизировало — в 2014-2016 гг. все были взбудоражены — а потом это перестало им нравиться. Может быть, к несчастью для тех, кто начинал эту историю, обратно они не заснули. Это тоже имело специфические последствия и для картины общественного мнения, и для политического поведения людей.

Про рост недоверия

Что мы сейчас можем видеть в нашем мутноватом зеркале общественного мнения? Условно левый запрос — за социальную справедливость, справедливое распределение — является превалирующим. Мы можем выделить среди запросов наших граждан нечто называемое прото-партийными группами.

Если мы вообразим в России свободные выборы не только с доступом кандидатов в бюллетени, чего пока нам никто не обещает, но и с доступом кандидатов к финансированию и СМИ, то такая избирательная кампания изменит страну до неузнаваемости.

Если люди получат возможность выходить и заявлять свои платформы, пропагандировать и агитировать, собирать деньги и тратить их, мы не знаем, что получим на выходе, потому что у нас довольно давно ничего подобного не было. Единственное, что мы можем сказать сейчас: скорее всего, в условиях свободной электоральной ситуации большинство не получит никто. Мы будем иметь гораздо более фрагментированный парламент, с большим партийным представительством, с широкой палитрой представленных сил, наверняка независимыми беспартийными кандидатами.

У нас есть условно левая партия, которой не существует в публичном пространстве — ее роль пытаются выполнять частично «Единая Россия» и КПРФ.  Есть «партия лоялистского ядра», партия стабильности — это голосование за начальство, условно «Единая Россия». А дальше — кого только нет. Есть либеральная партия европейского запроса, которой вообще нет в публичном пространстве, но она довольно хорошо вычленяется из ответов на вопросы респондентов: это более тесная интеграция с Европейским союзом, либерализм во внутренней политике.

Присутствует националистический запрос — «Россия для русских», но что понимается под этим лозунгом? Есть условная либертарианская прото-партия — за низкие налоги, свободу предпринимательства, гражданское оружие. Традиционалисты-ортодоксы — семья-вера. Хардкорные коммунисты — партия советской ностальгии — тоже есть.

Мы находимся в несвободном пространстве, поэтому у нас нет рынка политических идей. Мы не можем обсуждать это друг с другом, не можем вести агитационную кампанию — если это вдруг случится, мы увидим много интересного.

В нынешнем состоянии общественного мнения есть одно тонкое место. Начиная с 2018 г. у нас снижается доверие ко всем публичным политическим институтам, от президента до политических партий. Снижается доверие много к кому, и ни к кому оно не растет. Это не очень комфортная и не очень естественная ситуация для общества. То есть этот капитал народного доверия ищет, куда бы инвестироваться. И кто это будет, мы точно не знаем. Снижение доверия ко всем и отсутствие его роста где бы то ни было, очевидно, ситуация временная. Интересно, чем она разрешится.

Про развитие суверенного интернета в России

Отключение интернета в случае чрезвычайных ситуаций, в том числе массовых волнений, не только возможно, а уже происходило. Это было в Ингушетии, судя по всему, было летом в Москве в один из дней несогласованных митингов — это возможно безо всяких дополнительных законодательных и технических работ. Если я правильно понимаю идею суверенного интернета, речь идет о том, чтобы иметь систему, которая в состоянии функционировать постоянно в отделении от внешнего мира. Как говорят люди понимающие, это невозможно. Видимо, это попытка подражать китайскому опыту — мы теперь смотрим снизу вверх на Китай по целому ряду внутриполитических и экономических параметров. Различие между нами и Китаем состоит в том, что там интернет вырос на коленях у государства, они начали эту работу 25 лет тому назад.

Китайский интернет развивался как суверенный, там есть свои аналоги глобальных сервисов. У нас все по-другому, наш интернет развивался как чрезвычайно свободный вплоть до последнего пятилетия, когда его начали регулировать.

С одной стороны, я не могу сказать: «Ерунда, ничего не будет» — у государства большие возможности. С другой стороны, поверить в принудительное отключение интернета затруднительно — кроме тех случаев, когда начнется заваруха, тогда будут что-то вырубать. Опасность идеи суверенного интернета как раз не в чрезвычайщине, а именно в предположении, что можно построить постоянно функционирующую систему, которая будет отделена от остального человечества.

Про трансфер власти

Исходя из общего состояния нашей политической системы, ее явного нежелания, а, может, и невозможности реформировать саму себя, а также из специфического легизма — наш тип режима любит сохранять законную рамку — я бы осторожно спрогнозировала и сказала бы, что Конституция у нас останется примерно такой, какой была. Общая тихая старость нашей политической машины подталкивает к решениям «давайте не ломать то, что работает».

Наш великий транзит, трансфер власти, имеет на данный момент три сценария: китайский, белорусский и казахский. Все три варианта не сказать что сильно демократические в общепринятом смысле этого термина.

Первый вариант понятен: на прошлом съезде Китайской компартии были внесены изменения в устав, которые убирают ограничения на количество сроков, которые глава партии может занимать. На Китай мы смотрим с почтением, стараемся ему неумело подражать, и этот сценарий для нас соблазнителен. Второй вариант, белорусский, — это активация союзного государства, выборы его главы, переизобретение и ребрендинг Российской Федерации. Можно обнулить все предыдущие ограничения и начать жить практически заново. Этот вариант тоже соблазнительный, но есть маленькое препятствие в лице самой Белоруссии: участвовать в этой постановке — последнее, чего она хочет.

Постепенно до наших decision-мейкеров (лиц, принимающих решения — прим.ред.) начинает доходить, что любые дальнейшие территориальные приобретения будут восприняты нашими согражданами отрицательно.

Крымский эффект неповторим. Все были в восторге, но так больше не получится, любые новые присоединения будут восприняты однозначно — «нам на шею посадили очередных дармоедов». Может быть, очень несправедливо, но это именно так.

Третий сценарий — казахстанский, с преемником и уходом предыдущего президента на почетную должность с некоторыми новыми полномочиями. В терминах политической системы это усиление коллективных органов: Совета безопасности, госсовета, парламента — во имя того, чтобы распределить вес полномочий, которым обладал предыдущий президент, и относительно которого группам трудно договориться, что они передадут их одному лицу.

Президент Казахстана ушел на самом деле, Совет безопасности не обладает кадровыми полномочиями, их новый президент — действительно президент, это не был демонстративный розыгрыш. Но, с одной стороны, первый президент ушел, а с другой, вроде остался.

Про дискуссию вокруг закона о домашнем насилии

Она больше похожа на нормальную общественную дискуссию, чем многое другое, что мы видим в законотворческом процессе. Вопрос существует, претензии у людей есть, их беспокойство понятно, с обеих сторон есть аргументы, которые можно обсуждать. Если бы было нормальное телевидение, показывающее то, что волнует людей, это шло бы в прямом эфире. Потому что это редкий для нас случай: обсуждается закон, касающийся жизни людей, который они могут с собой соотнести. Мы надеемся, что законопроект будет внесен в Госдуму до конца года, и мы очень сильно рассчитываем, что он успеет пройти в Думе в течение следующего года, потому что это ее последний рабочий год, 2021-й — это уже выборы, никто ничем осмысленным заниматься не будет.

Если бы у нас был избранный парламент, то дискуссии шли бы в парламенте. И мы могли бы рассчитывать, что в процессе обсуждения закон довели бы до ума. У нашей нынешней дискуссии, как она ни хороша, есть один маленький недостаток: ни у нас, ни у наших оппонентов нет текста, который мы обсуждаем.

Наши казахские братья ввели у себя законодательство [о профилактике бытового насилия] в 2009-2010 гг., и никакой социальной катастрофы не произошло. Взрывного роста разводов не случилось. Уровень насилия у них снижается, как и у всех. Сначала появляется большой рост заявлений — к этому надо быть готовыми, и это хороший признак, а не плохой. Люди начнут обращаться, раз есть закон, поэтому появится ощущение, что в публичном пространстве стало резко больше этого домашнего насилия.

Это всегда так: искореняемая проблема становится более видимой. Перестает быть нормой и начинает привлекать внимание. Того, что общераспространено, не замечают.

Про культуру сменяемости власти

Рост продолжительности жизни имеет много разных последствий, в том числе и то, что люди дольше остаются социально активными и присутствуют на рынке труда. Поэтому даже в развитых странах с устойчивой демократией есть обида молодых, что 70-летние не собираются никуда деваться и занимают свои начальственные посты.

Такая проблема есть и у нас, где она коррелирует с возрастом самой политической системы. Ей очень не нравится, когда что-то меняется, появляются новые лица, незнакомые реалии — хочется, чтобы все было привычно. Как прививается сменяемость? Политической конкуренцией.

Она создает новые места, которые можно занимать. Необязательно смотреть голодными глазами на единственный стул и ждать, когда он освободится. В ситуации политической свободы эти новые стулья ты можешь сделать себе сам. Вопрос не в том, чтобы выгнать старых, а в том, чтобы у молодых была возможность. А ее они могут и сами себе создать, если только то пространство, в котором они оперируют, будет свободным.

Баллотироваться необязательно на главный пост в государстве. В здоровой политической системе этот лифт идет с самого низа, с местного уровня, где всегда есть место для новых идей, людей, повесток.

И где можно понравиться избирателю, вложив не очень много ресурсов. Это шанс для молодых. Если там закрыто, то в этом виноваты не старики, которые оккупировали все места, а ригидность самой системы. Поэтому не надо специально пропагандировать сменяемость, надо чуть «отвинтить» выборное законодательство и дать людям баллотироваться туда, куда они хотят. И мы увидим такое обновление, которого никак не ожидали.

Материал написан на основе выступления Екатерины Шульман* в Ельцин Центре на фестивале «Слова и музыка свободы». Текст подготовил Андрей Пермяков / DK.RU.

* - выполняет функции иностранного агента