«Простая невнимательность — и работа превращается в тюрьму, из которой не выйти», — МНЕНИЕ

Для современного поколения работа сама выступает источником удовольствия, утверждает Райан Авен.

Когда я был молод, самое плохое, что могло случиться, — это работа. Сейчас мне сложно воспроизвести то чувство, но я вижу его в своей пятилетней дочери:

— Папа, дай мне, пожалуйста, воды! 
— Ты можешь налить её сама, ведь ты уже большая.

«Почему ко мне все относятся как к прислуге?!» — так я капризничал, когда был маленьким, — катался по полу в истерике в ответ на просьбу убраться в своей комнате. Ребёнком я с недоумением наблюдал за тем, как работал отец. Он стоически собирался с гордо поднятым подбородком, демонстрируя красоту и героизм своих страданий. Бедолага. У него оставалось так мало времени на себя: полежать на диване, почитать или посмотреть футбол.

У него была своя бухгалтерская фирма в Северной Каролине. Он помогал людям с налогами и другими финансовыми делами, когда те открывали, расширяли или закрывали бизнес. Он не спешил выходить на пенсию, и только сейчас я понимаю, как сильно он любил свою работу. Помню, что клиенты отзывались о нём в таких восторженных выражениях, будто он был хирургом, делавшим жизненно важные операции.

Ещё я помню, как менялся его голос, когда клиенты звонили ему домой. Он вдруг начинал говорить так уверенно и складно, как не говорил в иных ситуациях, будто выпущенный на волю пингвин, плывущий с естественной лёгкостью.

Мне 37 лет, и я смотрю на жизнь отца другим взглядом. Я живу в доме с террасой в продвинутом и дико дорогом районе на юго-западе Лондона — на расстоянии короткой поездки на электричке от редакции журнала The Economist, в котором я пишу об экономике.

Я встаю в 5:30 утра и провожу час-два за рабочим столом у себя дома. Когда встают дети, мы вместе завтракаем, а затем уходим — в школу и на работу. Как правило, я ухожу из офиса в такое время, что успеваю поужинать с семьей и уложить детей спать. Потом я успеваю сделать ещё что-нибудь: что-то написать, если скоро дедлайн или почитать.

Я работаю усердно, упорно, почти без отдыха. Штука в том — и я только сейчас это понимаю, — что работа — это интересно.

Конечно, не всякая. Когда мой отец был маленьким мальчиком и помогал на семейной ферме, работа, которую ему приходилось делать вместе со своим отцом, была изнурительной и неблагодарной. Я как-то был на ткацкой фабрике, где некоторое время работала моя бабушка. Там стоял такой шум, что не было слышно собственных мыслей. Но моя работа — работа, которую мы, счастливые немногочисленные профессионалы с хорошими зарплатами делаем изо дня в день, взаимодействуя с талантливыми людьми и решая сложные, увлекательные задачи, — интересна. И я нахожу, что могу посвящать ей на удивление много времени.

Что мне и моим коллегам понятно меньше — так это то, стоит ли нам работать так много. Одна из особенностей сегодняшней жизни заключается в том, что сравнительно небольшое количество людей работают помногу и получают за это хорошие деньги.

Например, почти каждый третий американец с высшим образованием работает больше 50 часов в неделю. Отдельные профессионалы работают вдвое больше.

В этом контексте под работой подразумевается активный оплачиваемый труд. Работа редко нас отпускает: она следует с нами домой в смартфонах, дёргает, когда мы куда-то выбираемся вечером, или укладываем спать детей. Она колонизирует наши отношения с другими людьми и использует их в своих целях. Она становится нашей жизнью, если мы проявляем недостаточную внимательность. Она становится нами.

Почему? Возможно, мы все занимаемся бегом на месте. Технологии и глобализация подразумевают, что при растущем количестве хороших работ победитель получает многое.

Банки и юридические фирмы получают экстраординарную прибыль, директоры и партнёры этих компаний — колоссальные зарплаты, а путь к этим заветным должностям пролегает через годы круглосуточной подёнщины. Количество компаний с глобальным охватом и стартапов, сформировавших и занявших те или иные рыночные ниши, ограничено. Обеспечить себе место в верхней части шкалы доходов и закрепиться там — это вопрос постоянной борьбы и конкуренции.

Безжалостная конкуренция увеличивает потребность в высоких зарплатах, а когда высокооплачиваемые специалисты собираются вместе, они взвинчивают стоимость ресурсов, за которые конкурируют. В городах с высокой концентрацией интеллектуальных ресурсов, где живёт большинство таких специалистов, для того, чтобы стать владельцем собственности, надо заплатить такую сумму, которая может быть заработана лишь многими часами, проведёнными на важной и ответственной работе. Имеет место и демонстративное потребление: необходимость иметь хорошую машину, дом — как на фотографиях в журнале об интерьерах, устроить детей в хорошую (читай: частную) школу, содержать целый штат помощников по хозяйству: «Как, у вас нет личного шоппера?» И так далее, и так далее.

Время и деньги складываются в гору, пока мы стремимся к хорошей жизни, которая постоянно кажется недостижимой. В минуты переутомления мы представляем себе простую жизнь в небольшом городе — с возможностью посвящать больше времени семье, увлечениям и самим себе.

Возможно, мы просто живём в условиях кошмарной гонки вооружений: если все разоружатся, можно будет жить более спокойной, счастливой и уравновешенной жизнью.

Но всё не совсем так. Проблема не в том, что перерабатывающие профессионалы поголовно несчастны. Наоборот. Однажды, встретившись за кофе с другом из моего родного города, мы разговорились о рабочих привычках наших отцов. Оба уже на пенсии, и их профессиональная жизнь пришлась на эпоху, когда хорошая работа не была всепоглощающей. Когда мой отец начинал карьеру, ещё было в силе послевоенное понимание хорошей жизни. Он был ревностным, даже страстным работником. Но он никогда не считал, что работа — это смысл жизни.

Работа была средством достижений целей; чем-то, что делалось ради денег, которые можно было потратить на важные вещи. Такое наставление я получил, когда был студентом и не мог определиться, какую карьеру выбрать, чтобы с наибольшей вероятностью заполучить значимую и содержательную работу. Думаю, родители недоумевали от моего стремления получить удовлетворение от профессии. Жизнь находилась за пределами работы. У нас в семье жизнь воплощалась в недельных каникулах на пляже или упражнениях в бейсболе с папой. Это были походы родителей в церковь, волонтёрские занятия, дети, внуки. Работа лишь позволяла показывать фотографии внуков большему числу людей.

Это поколение работников сейчас дружно марширует на покой. На склоне лет есть чем заняться. Но время будет тянуться долго, его будет сложнее заполнять. Пока мы сидим с другом, мы осознаём, что выход на пенсию — это звучит ужасно. Зачем нам переставать работать?

Удовольствие отчасти заключается в процессе растворения в некоей головоломке, от решения которой зависят другие люди. Чувство целенаправленного погружения, напряжения сил — более привлекательно, если принимать в расчёт саму природу труда: лучшие специалисты своего времени создают высококачественные и востребованные продукты от начала до конца. Мы проектируем, придаём форму, сглаживаем и улучшаем, полируем слова и цифры, код или любой другой материал. В конце дня мы можем откинуться в кресле и насладиться работой — законченной статьёй, закрытой сделкой, работающим приложением — как когда-то это делали ремесленники, и как уже не делают люди, получающие средние зарплаты в разросшейся сфере услуг.

Тот факт, что теперь работа всюду следует за нами, — это не обязательно плохо. Люди, занятые умственным трудом, придумывающие решения непростых задач, всегда работали сверх необходимого.

У такой жизни есть недостатки. Она не позволяет нам проводить много времени с новорождёнными детьми, или больными родственниками; совершенствоваться в своих хобби, увлекаться чем-то посторонним, проводить время в праздности — или вообще хоть каким-то образом, не связанным с достижением профессионального успеха. Но неоспоримая истина в том, что всё это — часть вознаграждения.

Есть некоторое интеллектуальное и эмоциональное облегчение, когда можешь всецело посвятить себя чему-то, отбросив всё остальное. Интеллектуальные задачи — ничто по сравнению с эмоциональными. И работа — это превосходное убежище. Такая жизнь — это пакетное предложение. В больших городах дорого. Менее престижная работа, требующая меньшей отдачи, хуже оплачивается (зачастую, намного хуже). Для тех, у кого нет независимого источника дохода, отказаться от профессиональных амбиций и усилий к их претворению в жизнь — означает уехать в город поменьше и подешевле.

Я наблюдал за людьми, которые пробовали это сделать. В 2009 году наши хорошие друзья собрали вещи и уехали из Вашингтона, где мы тогда жили, в маленький университетский городок Шарлоттсвилл, штат Вирджиния. Это идиллическое местечко у подножья Аппалачей, окружённое лошадиными фермами и виноградными плантациями, с дешёвыми и обаятельными домиками. Он убедил начальство разрешить ему работать удалённо; она оставила должность вице-президента в крупной интернет-компании и устроилась в местную фирму.

Мы с женой думали проделать то же самое. Но чем серьёзнее мы над этим размышляли, тем меньше мне нравилась эта затея. Время, необходимое мне для того, чтобы писать, исчисляется часами, а не днями и неделями. Мне бы отчаянно недоставало офиса с его спорами об идеях. Более того, с полной ясностью я мог предвидеть, как замедлится ритм жизни, как исчезнет давление, которое заставляет двигаться дальше. Я не хотел больше времени наедине с собой, я хотел, чтобы на меня давили, чтобы я становился лучше и достиг большего.

Меньше чем через год после переезда наши друзья вернулись. Они почувствовали скуку и одиночество. Мы испытали радость и облегчение: их возвращение подтвердило правильность нашего решения остаться в большом городе.

Писать я смог бы так же просто, ну почти. Строить карьеру вдали от лондонского офиса было бы уже сложнее. Пока я это объясняю, возникает риск пойти по кругу: построить карьеру — значит сделать себя незаменимым; для того, чтобы доказать незаменимость, придётся похоронить себя в работе; доказав незаменимость, придётся работать, не покладая рук. Я не смогу достичь этого вне Лондона, и очевидное великолепие такого пути недооценивают. Это кажется бессмысленным, даже глупым.

И я начинаю понимать, почему трудно объяснить родителям, почему мне по душе то, что я делаю. Они спрашивают о работе. Я же думаю о самоидентификации, сообществе, целях — вещах, которые дают мне содержание и устремления. Я говорю о своей жизни.